Тосты Чеширского кота - Евгений Анатольевич Бабушкин

class="p1">– Видимо все в этом мире имеет границы, и Федин гуманизм тоже. А безгранична лишь Вселенная, и то лишь на нынешнем этапе познания, – сообщил нам Чучундра.

B окно мойки просунулась шишковатая голова Джаггера и прохрипела так, словно ему уже прижигали пятки:

– Чуваки, давайте миски-ложки, карачун нам приходит! Давать было пока нечего.

Слова у Джаггера явно кончились, и тут я решил, что он рехнулся. Джаггер встал y судомоечного окна и вдруг, перекрывая шум и крики беснующихся стариков, громко пропел приятным хрипловатым тенором:

– Призрачно все в этом мире бушующем… – и сделал паузу. Столовая стихла.

Только кто-то из дедов сказал: «Ого!».

И тут же кто-то другой, более хозяйским и деловым голосом повелительно сказал: «Ну»!

Джаггер продолжил, а Панфил, мгновенно просекший фишку, подхватил вторым голосом:

– Есть только миг, за него и держись…

– Давай-давай, молодые, – поощрительно крикнул все тот же деловой голос, – жгите, черти!

Тут уже присоединился и я, стараясь брать, как можно ниже и не очень фальшивить. И мы втроем грянули:

– Есть только миг между прошлым и будущим…

А дальше, набрав воздуху в грудь, словно ставя на карту все:

– Именно он называется жизнь!..

Обнаружилось, что непоющий Чучундра вполне успешно посвистывает в нужных местах.

И пошло-поехало.

B едких клубах содового пара, полоща миски красными опухшими руками, мы с Панфилом заливались, словно демоны в аду. Чучундра посвистывал, а Джаггер снаружи вел основную партию, подавая и убирая посуду.

Все слушали молча, лишь иногда подбадривая нас воплями: «Давай еще, Карузы!»

Мы давали еще. Мы разжалобили всех, исполнив «Машина пламенем объята…», перепели всего Бумбараша и перешли к неуловимым мстителям. Ужин кончился.

– Аншлаг! Овация! – радовался Джаггер, – Пиплы реально колбасились. У нас и в кабаке не каждый вечер был такой успех…

– Ещё пара таких концертов и мы тут сдохнем, – сказал Панфил, – без всяких оваций.

– Я думаю, точно сдохнем, – согласился Чучундра. Говорил он несколько сдавленно, поскольку губы его занемели и оставались в таком положении, как будто он свистит до сих пор.

– Но есть вариант, – продолжил Чучундра, – знаете ли, любезные друзья, что когда начнутся караулы, а начнутся они скоро, то те, кто ходит в караул, не будет делать наряды по кухне.

– Вопрос, как влезть туда, – сказал я.

– Говно вопрос, – заявил тут же Джаггер, – мне Чингачгук рассказывал, что у них в призыве кто лучше радиообмен писал, того первыми с кухонь поснимали в караулы ставить начали. Там шарить нужно.

– Ну, мы, в общем-то, и так все неплохо пишем, – сказал Панфил, – вот только Бабай у нас чуть слабоват, но мы его подтянем.

– Ботать по-аглицки будешь у меня, как сэр и пэр, – заорал Джаггер и треснул меня по плечу…

Мы почти закончили наряд по кухне. Еще нужно было напоить чаем и накормить бутербродами ночную смену. Но их было немного.

В полвторого ночи в столовую завалились человек тридцать сонных микрофонщиков. Им предстояло, подкрепившись, с двух ночи до восьми утра подслушивать натовские самолеты и искать новые частоты радиообмена.

То же самое ожидало и нас по окончании учебки. Впрочем, до этого было еще так далеко…

Еще через пару недель рота действительно была разделена, как и предсказывали Чучундра и Джаггер. Более шарящая половина была допущена до караулов и перестала ходить в наряды по кухне. Наша компания, включая Кролика, но исключая Батю, оказалась в первой половине.

12

…Каждый караул начинался с развода, на котором дежурный по части (ДПЧ), обычно какой-нибудь капитан или старлей, проверял знание устава караульной службы. Пауза между его вопросом и ответом кандидата в наряд, расценивалась, как жестокое, злонамеренное незнание. Не ответив на вопрос ДПЧ, можно было тут же вместо караула оказаться на кухне…

– Так мой праведный еврейский прадедушка учил Тору, как мы учим этот чертов устав, – сказал как-то я.

Прадедушка вызвал широкий интерес.

– Вот это да! – удивился Джаггер. – Так ты что, еврей? Кто бы мог подумать? Что же ты в армии делаешь?

Я вздохнул и пожал плечами. Мне и самому было слегка неудобно. Во-первых, я не очень ощущал себя как-то особенно по-еврейски. Во-вторых, действительно не слишком понимал, что я делаю в армии.

– Бабай, а я думал, что ты грузин какой-то, – сказал Панфил, – a тут вон оно что… Прадедушка, говоришь… Стихи тут пописываешь… Тебе Мандельштам не родственник?

Я вздохнул ещё раз. Мандельштам не был моим родственником.

– Ну и ладно, не родственник и хорошо, – вдруг потерял интерес к теме Панфил, понявший, что, не имея такого родственника, я вряд ли составлю ему поэтическую конкуренцию.

Другие аспекты моего происхождения его вообще мало интересовали.

Чучундра, чтоб я не зазнавался, заявил, что в его роду были шляхтичи, вятичи, рюриковичи и два рабиновича. Хотя насчет рабиновичей – это еще не точно.

Джаггер добавил, что у Чучундры были в роду пустоболы и китайские императоры, и закрыл было национальную тему, но случившийся неподалеку Батя, учинил мне допрос.

– Так что, только прадедушка яврей? – спросил он сурово, – а дедушка? Тоже? А другая родня?..

– Эх! – махнул рукой Батя, явно чем-то расстроенный, – что же всё как-то в жизни не так…

– Чего ты, Батя, – удивился я, – чего пригорюнился?

– Потому что, Бабай, если бы у меня прадедушка был яврей, – объяснил мне Батя, – то я не в леспромхозе бы жопу всю жизнь морозил. А сидел бы себе где-нибудь в Африке и бананы бы ел.

– Батя, но ведь Бабай тут с нами живет, – вон даже в армию умудрился попасть, мудило такое, – попытался образумить Батю Джаггер.

– Да какой он яврей, – разочарованно махнул на меня рукой Батя, – он так, одно название. Добрый он, куревом делится. Я их видал, явреев-то, в клубе у нас, в леспромхозе на плакате. Сионские агрессоры. Урки настоящие! Бабай не похож…

– Ладно, – сказал я, – не могу же я быть похожим на всех сионистских агрессоров сразу…

Пора было собираться в караул. Мы уже были готовы выйти под неверный свет полярного сияния, но Панфил объявил, что почитает нам стихи. И почитал…

…Человек, пронзивший кистью время,

Гений всех времен, эпох и дат,

Дарит взгляд ушедших поколений,

Позволяя сделать шаг назад.

Станет звук увядшим и бесплотным,

Стих умолкнет и умрет язык,

Но живут нетленные полотна —

Сжатый меж столетиями миг.

Было ль у людей пещерных слово?

Память стерла тот наивный век,

Но бегут наскальные бизоны

Сквозь века. И вечен этот бег!

А теперь в цене маститых шайка…

Что ж, не в первый, не в последний раз

Истина, таланты возвышая,

Не умрет, в отличие от нас.

Сколько живописцев позабыто,

Сколько будет позабыто впредь.

Всех пропустит время через сито,

Разделяя золото и медь.

Человек, пронзивший кистью время,

Верь в себя. Для остальных – пиши

Боль свою на полотне сомнений,

Краской выжимая из души.

13

…Что милей всего на свете? Сон! Так, кажется, звучал ответ на одну загадку времен царя Соломона…

Хуже всего – невозможность выспаться. Молодой солдат не должен много спать. Желательно вообще. Это золотое правило в армии, по крайней мере, в нашей воинской части. Принцип, возведенный в абсолют.

Гусь, которому удалось поспать более двух часов подряд, это явный недосмотр сержантов. Поэтому мы постоянно пребываем в состоянии легкой прострации и недоумения. Силы наши всегда на пределе и их не хватает на организованное сопротивление.

Мы заняты постоянно. Мы занимаемся физкультурой, когда не учимся. Идем в наряд, если не укрепляемся спортом. И вновь учимся, заканчивая наряд.

Нам полагается свободное время, два часа в день. Минут шестьдесят из законных ста двадцати мы чистим снег. Снега